Вот он сел на ее́ доброго коня и поехал в ночное время уж. Этот конь – подскакивать, мха, болота перескакивать, рики, озера хвостом заметать. Это дело было, пошла стряпня, рукава стрехня; кто про что, а кто в пазушку. Эту станцию проехал он ходко. Приехал к этому граду, не спросясь, перескочил этот конь и перемахнул стену. Вот он сейчас эти вешши нашол в таком-то ми́сте, под таким-то номером; добрался и захотел ешше самое́ увидать. Приходит во спальню. Оне спят. По стородну [сторону одну] шесть и по другую шесть, она на размашку. Он и напоил в ее́ колодцике своего коня, а колодцика не закрыл, так и одеяня оставил. Надо ему ехать.

А конь очутил и человеческим голосом проговорил: «Ты, Иван-царевич, погрешил, мне теперь стены не перескоцить». Он начал коня по крутым ребрам: «Ах ты, конь, волчая пасть, травяной мешок, нам здесь не проживать в этом государстве!» Вот конь махнул и одним подковцем заднее левые ноги и задел за стену. У стены струны запи́ли и колокола зазвонили, тут просто волки завыли, и по всему царству пошел звук: «Вставайте! сегодня у нашей богатырки покража большая!»

Вот эта сама Синегорка с двенадцати этими богатырками в погоню. Вот к избе, там другой. Коня переменил, а она не кормя и́дет. – «Баушка! не видала ли сукина сына, такого невежа?» – «Нет – баушка говорит – не видала. Проехал Иван-царевич, во всем подсолнешном царстве такого нет – солнышко на небе, а он на земле». – «Воротитеся, пожалуйста. Мне не то жалко, что коня напоил, а то до́рого, что колодцика не прикрыл!»

Вдруг доехал до другие бабки. Он сел на коня. Он с улицы, а она (богатырка) на улицу. – «Баушка, не видала ли кого?» – «Нет, проехал молодець, да давно уж, молодець прекрасный – солнышко на небе, а он на земле!» Ну он обратился на своего коня и сел. Вот она стала вид забирать; как стала достигать, он на коленки встал и прошшения просит. Ладят эти богатырки на него наехать, с плеч голову снесть. Она и отвитила, что покорной головы меч не сечёт. Слезла сама с коня и берёт его за белые руки и подынает его с земли.

Вот оне тут в чистом поле, в широком раздолье, на зеле́ных лугах, на шелко́вых травах роскинули оне шатер бело́полотняный. Тут они гуляли и танцовали в этом шатре три дни и три ночи, трое сутки. Вот они тут обруче́лись и перстне́ми омене́лись. – «Через три года приеду я к тебе, свое царство уничтожу». Она отвитила ему: «А ты идь домой, нигде не привертывай – и она домой, и ты домой идь!»

Вот он приехал в свою местность, до этих растаней, до этих до дорог и думает: «Вот хорошо домой еду, а мои братья иде-нибудь в засаде сидят, гниют понапрасну». Вот он поворотил с дорожки, тоже их проведать; обратился к терему; она выскочила и говорит: «О, Иван-царевич! Я тебя давно поджидаю хлеба-соли покушать!» – «Я не покушаю и не поем» – «Дай тебя из седла выну!» – «Видал и лучше тебя!» Она его ввела́. Он ее на кровать положил, да сам и спехнул. – «Кто есть там жив человек?» Они, как два комарика, спишшали: «Мы живы – Федор-царевич да Василий-царевич». Он у нее́ насбирал кое-чего снастей и чего, и вынел их. И подошли они к стене. А зеркала на стене, землей стали порастать. – «Да что мы будем людей пугать? Уж больно черны стали». Он их умыл живой водой, по старому оне и стали, обратились.

Ну, вот хорошо, сичас сил и поехал, а они пошли пешком: коней не было. Приехал он на растанье тут. – «Што, братьица, покараульте мои вешши в коня, а я поотдохну́». Вот он лег отдохнуть и богатырским сном заснул. И говорит Федор-царевич: «Что ты, Василий-царевич, думаешь?» – «А вот што, пришлось бы изгнить в ее погребке нам, ежели бы не братец выташшил. Нас отец-от без вешшей немало и чести даст, сделает пастухами. Давай его в нору и спустим, а его вешши возьмем». И спустили его.

Вот он летел туды три дня и три ночи. Улетел, отшиб он свои ноги. Опамятствовал на взморье. У этого моря тольки старый дубни́к лес, да мелкий сосняк. Только нёбо и вода. Вот и подынается погодушка, божья благодать, из моря и с нёба. У Нагай-птицы дити пишшат, а погодка их бьёт. Взял он с себя снял, Нагай-птицы деток покрыл одеяньем, а сам под дуб ушел от погоды.

На проходе этой погодушке летит Нагай-птица. Всякими язы́ками: «Не убила ли вас погодушка-несчастье?» – «Не кричи ты, мать! Нас сберег рассийский человек. Потише, не разбуди его». – «Для чего же ты сюды попал, милый человек?» – «Меня братья засадили так; братья родные, а хуже чужих!» – «Што же тебе надо за беспокойство? Ты моих деток сберег. Злата ли, серебра, камня драгоценного?» – «А ничего, Нагай-птица, мне не надо, ни злата, ни серебра, ни камня драгоценного. А нельзя ли мне попасть в родную сторону?» – «Ну дак мне надо два чана пудов о двенадцать говедины».

Вот он был человек прожиточный, сошел к рыбакам и к лесникам на взморье. Накупил гусей, лебедей и серых у́тиц. Привезли, поставили ей один на правое плечо, а другое на левое, а сам стретину стал кормить, и она летит в вышине. Шшан вы́давал целый, изо другого стал потчивать. Подавать да подавать – и стало у ей харчей всех. Вот стали у ей харчи все. А она обёртывается. Он у себя и у рук и у ног персты обрезал да ей и выдал. Прилетели. «Слезай, Иван-царевич!» – «Не могу сойти: свои персты отрезал». – «Не знала, что твое мясо. Всего бы тебя съела».

Всё взать выхаркнула, она взать отправилась. Он примазал живой водой да молодой: у его была склянка для дороги. Он посмотрел, братовей нет уж. Пришел он пешком в своё отецецькое царьство. А отцю, матери не кажется. По прежнему купецецкая была торговля, винная лавка. Он всё пьет. Слышал, что отець ешшо царство не прописал, а вешши получил.

Вот сейчас это дело прошло. Вот эта девка Синеглазка и прикатили в это царство. Она за три версты в чистом поле, в широком раздолье, на зеле́ных лугах, на шелковых травах раскинула шатер белополотняной. От этого шатра до царского дворца три